«Где я? Куда я попала?» — с ужасом думала Вивиан, незаметно озираясь по сторонам.

А старик злорадно продолжал по-французски, обращаясь на этот раз к впустившему их существу неопределенного пола, облаченному в какой-то халат:

— Оболонкин будет доволен. В последней инструкции он советовал изолировать эту красотку. Видимо, ставка на Морлендера проваливается — он что-то уж очень быстро сошелся с красными.

— Неосторожно было тащить ее сюда, камергер! На явку, где собираются наши кадры! — ворчливо пробормотал хозяин комнаты.

«Кадры, явка, княгиня, камергер…» В мозгу Вивиан шла лихорадочная работа. Имя «Оболонкин», произнесенное стариком-нищим, было ей знакомо: в Нью-Йорке, в салоне у Вестингауза, она встречала хитрого, пронырливого старикашку — князя Феофана Оболонкина. Банкир говорил ей, что это знаменитый эмигрант из России, состоящий на высокой службе у ближайшего претендента на русский престол. Значит, здесь, в Петрограде, осиное гнездо этих людей: «кадры», «явка»… А Морлендер — «Тони» ее страшной комедии — отказался служить капиталистам, перешел на сторону большевиков…

Между тем старик достал из шкафчика моток толстых веревок и кучу тряпок. Не успела Вивиан опомниться, как ее снова схватили, железные пальцы впились в обе щеки, разжимая челюсти, и грязный, пахнущий мышами кляп был втиснут ей глубоко в рот. Пока старик связывал бившуюся девушку веревками, старуха злорадно приговаривала:

— Скоро, скоро конец этой эпохе затмения! Конец варварству! Вернется возлюбленный монарх!

— И наш патриотизм, княгиня, забыт не будет! — ответил ей в тон старик с бельмами.

39. КОШКА МИССИС ДРУК

Что-нибудь одно: или горюй, или исполняй свои обязанности. Но когда ты горюешь, исполняя свои обязанности, или исполняешь свои обязанности горюя, ты уподобляешься в лучшем случае соляному промыслу, потребляющему собственную продукцию без всякой экономии.

Этот вывод сделала кошка миссис Друк в ту минуту, когда шерстка ее стала походить на кристаллы квасцов, а молоко, которое она лакала, — на огуречный рассол.

Миссис Друк днем и ночью орошала слезами предметы своего обихода.

— Молли, — твердила она, прижимая к себе кошку, — право же, это был замечательный мальчик, мой Боб, когда он еще не родился! Бывало сижу себе у окна, а он стучит кулачком, как дятел. «Септимий, — говорю я, — наш мальчик опять зашевелился». — «Почем ты знаешь, что это мальчик?» — отвечает он. А я… ох, ох, Молли, ох, не-несчастная моя жизнь!.. Я отвечаю: «Вот увидишь, — говорю, — Септимий, что это будет самый что ни на есть мааль… ма-аль-чик!..»

На этом месте волнение миссис Друк достигало такой точки, что слезы ее величиной с горошину начинали прямо-таки барабанить по спине Молли, причиняя ей мучительное хвостокружение.

— Молли, поди сюда! — звала кошку миссис Друк через несколько минут, наливая ей молоко. — Кушай, кушай, и за себя и за нашего голубчика… Как он бывало любил молочко! «Выпей», — говорю я ему, а он… ох, мочи моей нет, ох, уж хоть бы померла я!.. он отвеча-ает бывало: «Нне… нне… приставайте, мамаша!»

Рыдания миссис Друк длились до тех пор, покуда блюдце в дрожащих ее руках не переполнялось свыше всякой меры. Молли тряслась всем телом, опуская в него язык, свернутый трубочкой. Но после двух-трех глотков она неистово фыркала, ощетинивалась и стрелой летела на кухню, прямо к лоханке, в надежде освежиться пресной водой. Увы! В мире, окружавшем миссис Друк, пресной воды не было. Влага, подвластная ее наблюдениям, оседала в желудке сталагмитами и сталактитами. Если б Молли знала библию, она могла бы сравнить свою хозяйку с женой Лота, превратившейся в соляной столб, заглядевшись на свое прошлое.

Но Молли не знала библии и в одно прекрасное утро прыгнула в окно, оттуда на водосточную трубу, с трубы — в чей-то цветочный горшок, с цветочного горшка — кубарем по каменным выступам вниз, вниз, еще вниз, пока не вцепилась со всего размаху в пышную дамскую прическу из белокурых локонов, утыканных гребешками, шпильками и незабудками.

— Ай! — крикнула обладательница прически. — Погибаю! Спасите! Летучая мышь!

— Совсем наоборот: летучая кошка, — флегматично ответил ее спутник, заложив руки в карманы.

— Натаниэль, спаси, умираю! — вопила урожденная мисс Смоулль, ибо это была она. — Мышь ли, кошка ли, она вгрызлась в мои внутренности! Она меня высосет!

По-видимому, между супругами Эпидерм уже не существовало гармонии душ. Во всяком случае, угроза высосать внутренности миссис Эпидерм была встречена ее мужем с полной покорностью судьбе.

— Изверг! — взвизгнула урожденная мисс Смоулль, швыряя зонтиком в мужа. — Умру, не сделав нового завещания, умру, умру, умру! Все перейдет, по-старому, тетушке жены моего покойного братца!

На этот раз Натаниэль Эпидерм вздрогнул. Очам его представилась тетушка жены братца мисс Смоулль в качестве претендентки на наследство его собственной жены. Он схватил оцепенелую кошку за шиворот, рванул ее; что-то хряснуло, как автомобильная шина, и колесом полетело на дорогу.

Оглушительный хохот вырвался у прохожих, лавочника, газетчика и чистильщика сапог. Мистер Эпидерм взглянул и обмер. Перед ним стояла его жена, лысая больше, чем Бисмарк, лысая, как площадка для скетинг-ринка, как биллиардный шар.

— Вы надули меня! — заревел он. — Плешивая интриганка, вы за это поплатитесь! Адвоката! Иск!

Между тем внимание прохожих было отвлечено от них другим необычайным явлением: несчастная Молли, запутавшаяся в локонах и незабудках мисс Смоулль, обезумела окончательно и покатилась вперед колесом, нацепляя на себя по пути бумажки, тряпки, солому, лошадиный помет и папиросные окурки.

— Га-га-га! — заревели уличные мальчишки, летя вслед за ней.

— Что это такое? — спросил булочник, выглянув из окна и с ужасом уставившись на пролетающее колесо.

Но в ту же секунду оно подпрыгнуло, укусило его в нос и, перекувыркнувшись в воздухе, полетело дальше.

— Держи! Лови! Саламандра! — И булочник со скалкой в руке, выпрыгнув из окна, понесся вслед за колесом, неистово осыпая мукой мостовую и воздух.

Напрасно полисмен, воздев оба флага, останавливал безумную процессию. Она неслась и неслась из переулка в переулок, пока он не вызвал свистком целый наряд полиции и не понесся вслед за нею.

Толпы народа запрудили все тротуары. Староста церкви Сорока мучеников разрешил желающим за небольшое вспомоществование приходу усесться на балюстрадах церкви. Окна и крыши были усеяны любопытными. Учреждения принуждены были объявить перерыв.

— Я вам объясню, что это, — говорил клерк трем барышням. — Это биржевой ажиотаж, честное слово.

— Откуда вы взяли? — возмутился сосед. — Ничего подобного! Спросите булочника. Он говорит, что это реклама страхового общества «Саламандра».

— Неправда! Неправда! — кричали мальчишки. — Это игрушечный дирижабль!

А колесо катилось и катилось. С морды Молли капала пена, желтые глаза сверкали в полном безумии, спина стояла хребтом. Метнувшись туда и сюда и всюду натыкаясь на заставы из улюлюкающих мальчишек, Молли понеслась в единственный свободный переулок, ведущий к скверу, и волчком взлетела на дерево — как раз туда, где между ветвями чернело воронье гнездо.

Карр! — каркнула ворона, растопырившись на яйцах.

Но Молли некуда было отступать. Фыркая и дрожа, в локонах, незабудках, бумажках и навозе, она двинулась на ворону, испуская пронзительный боевой клич. Та взъерошилась в свою очередь, подняла крылья, раскрыла клюв и кинулась прямо на Молли.

Пока этот кровавый поединок происходил высоко на дереве, внизу, в сквере, разыгрались другие события.

В погоне за саламандрой наметились две партии: одна мчалась на сквер со стороны церкви, возглавляемая булочником, церковным сторожем и депутатом Пируэтом, затесавшимся сюда случайно, вместе со своим секретарем, портфелем и бульдогом. Другая, летевшая с противоположной стороны и состоявшая из газетчиков, чистильщиков сапог и мальчишек, вынесла на первое место толстого, красного человека в гимнастерке, с соломенной шляпой на голове.